В испепелённом саду стоял свет на уровне миоцена, он вздрагивал и пульсировал короткими сильными толчками, замирал, втягивая из земли влагу, выдавливая её затем наружу, где она застывала продолговатыми хрустальными слезами, срывалась, не выдерживая атаки птиц, насекомых, ветра, разбиваясь о бетонный остов дома, крупицы рассыпа́лись, двигаясь одновременно с воздухом, разносившим их вверх и в стороны, развеивая над горячими охристыми полями, растворяя в толщах стратосферы и выше, пока не погаснут самые чёрные живые огни. Остывая, угли не разрушаются, а твердеют, белея, превращаясь в микроскопические каменные изваяния с продолговатыми стеклярусными вибриссами, ороговелыми хваткими мандибулами, светящимися в нежных сумерках, как сотни и тысячи светлячков. Всякая жертва, угодившая в твёрдые жвала, не сгорает заживо, как ей кажется при первом соприкосновении, а просто возвращается в ту хрупкую эмбриональную стадию, когда её покрытый тонким пороховым напылением корпус возгорается от всякого движения, соприкосновения с воздухом, даже от времени, слегка шелохнувшегося в своей глухой скорлупе и снова впавшего в анабиоз, мнимую смерть, не приносящую желаемой метаморфозы: бабочка легко вспарывает постылый кокон, чтобы вновь оказаться гусеницей, воспламеняясь от ужаса. Десяток стадий изнурительных преображений, чтобы стать камнем глубоко на дне озера, сталактитом, истекающим ядовитой влагой в вечной тьме пещеры, соляным рачком с тремя глазами и двадцатью двумя ножками, исключительно плотной фракцией лунного грунта, отрезком эклиптики, пятном на солнце, сгустком времени, сжатым в точку пространства, колеблющимся и слегка вздрагивающим под своей неуязвимой скорлупой, как сердце млекопитающего, но с неумолимо уменьшающейся силой. Ритм, или симметрия, соразмерность, для этих точек пространства невозможны. Ни одно следствие не содержит развития причины, настолько же и эта последняя ничтожно мала в самой себе. Если среди точек пространства, обозначаемых именами лишь условно (тьма всё туже, с уничтожительным усилием пронзает свет), названы испепелённый сад, остов дома, пустыня полей, тропосфера, стратосфера, мезосфера, термосфера, дно глубокого озера, тёмная пещера, поверхность Луны, Солнце, узкая выпуклая гряда вдоль сухой трещины в земле, испещрённая метеоритными выбоинами поверхность кратера, бессильно сминаемая ветром обширная плоскость воды, пустырь с разбитыми камнями и редкими свидетельствами присутствия животных, дно озера с заросшими илом кронами потопленных деревьев, острый каменный уступ со свежими следами крови на отвесном склоне в две тысячи метров высотой, пять или шесть деревьев (канарский дуб, остролистный клён, красная секвойя, западная тсуга, чёрная шелковица, шаровидный эвкалипт) с птицами различных видов (большой тукан, красногрудый тукан, шпорцевый чибис, рачья ржанка, белогорлый козодой, пятнистая иглоногая сова), по одной особи на каждом дереве, железнодорожная насыпь с ржавыми рельсами и пропитанными креозотом шпалами из красного дуба, здание железнодорожного вокзала с пустым залом ожидания и рекламными объявлениями на финском языке в стеклянной витрине, небольшой деревянный дом, затерянный в глухой лесистой местности, с одной жилой комнатой, кухней, ванной, засорённым туалетом и наполовину заполненной дровами поленницей у наружной стены, просторная комната площадью около сорока квадратных метров, располагающая всем необходимым для проживания, — то эти точки пространства, называемые своими именами даже лишь условно, замирают раз навсегда в единственно возможном взаимном соположении, подобно созвездию Тукана. В тонком, разрывающем грудь ужасе человека среди полной тьмы нет мгновенной лёгкости, с которой исчезает насекомое, угодив на вязкую поверхность раскалённого асфальта. Перемены цвета, не зависящие от преобразований материи, что могут быть переведены на язык рецепторов и нервных импульсов, — не горячи и не холодны, не приносят облегчения и не заставляют живое существо взвыть от нестерпимой боли или стекленеть от ужаса, не постепенны и не мгновенны, у них нет отправной точки и конечной цели, хотя они могут оказаться настолько же поверхностными, насколько и глубокими. Если бы Солнце представляло собой всё то же шарообразное тело, но покрытое двумя зеленоватыми хитиновыми полусферами, отдалённо напоминающими надкрылья жука (днём Солнце «летит» по небосводу, распахнув надкрылья, чтобы сложить их ночью), то значение полёта в живой природе, как и смысл, присваиваемый этому слову в языке, едва ли сберегли в себе запечатлённую мгновенность, невесомость перемены, бездумную лёгкость, с которой можно преодолеть небольшой ручей или вскочить на подножку уходящего поезда. Так любое представление о времени молниеносно впечатывается в трёхмерное пространство с наследственным скарбом и доставшимся от весьма отдалённых предков обычаем завтракать, обзаводиться потомством, носить продукты в пакетах, а не в борсетках или готовальнях, чистить ковры и гасить свет в приблизительно установленное время, чтобы тот не мешал сну. Проходя снова и снова весь алгоритм от начала до конца, существа не стирают колею в пыль до полной неразличимости, но и не приближаются даже к той стадии, когда большой еловый усач поднимает надкрылья перед полётом, чтобы в конце концов истаять в пищеводе оливкового дрозда.
Но это был не испепелённый сад, а лес в обильных просветах янтаря, отстранённый от любых метаморфоз сновидческой вспышкой, детонирующим столкновением света и темноты, иссиня-жёлтых складчатых древесных стволов и пылевидных миражей, вибрирующих над руслом ручья, щемящихся у края покатого оврага, среди крон до того густорастущих, что ни луна, ни солнце, ни утончённые спицы звезд не проникают сквозь них к оврагу или ручью, не достигают подлеска, застывшего на дне собственного бледного освещения, настолько жидкого, под стать газовому облаку или изредка вспыхивающим над ручьём протуберанцам водяной пыли, что может исчезнуть вслед за промелькнувшим насекомым. Среди сосен, высохших от старости или недостатка влаги и превратившихся в серые собственные надгробия, среди отвратительно искорёженных нехваткой света лещин, бересклетов, можжевельников, между камней с бледно-зелёными проплешинами, упрятанными под вспененные хлопья тумана, опавшей листвы, хвои и шелушащейся коры, среди мамонтовых следов наличной целесообразности и непригодной к истолкованию осмысленности затруднительно обнаружить крайнюю черту, границу описания, за которой предстанут медленно движущиеся в отдельном пространстве смутные силуэты, туманные манекены за рекой или глубоким оврагом, беспокойные отблески, неопределённые, расплывчатые фигуранты преобразований, как бы сошедшие с хрестоматийных изображений мглистые ангелы или пустынные боги, до того осязаемые и доступные, что божественность покажется лишь произвольной заменой подлинного имени. Но оказывается, что даже среди мифически-прозрачных каменных теней, как между острых уступов на плоской скале, где на дне неглубоких выемок скапливается дождевая вода, среди, казалось бы, навсегда отринутых лекал садистически неумолимо возникает нечто вроде первичного бульона с белковыми шариками коацерватов, приводящих в движение всю неудержимую машинерию, полоняющую в конце концов даже сравнительно беспечные законы синтактики. Так надвигается гроза, будто карта леса — сценарий её громовых вздохов и молниевых взблесков; поначалу она шелестит среди отдалённых гор, скрытых за лесом, точно листает любимую книгу, отложенную в предгорном резерве для упоённого позднейшего перечитывания, перебирая обожаемые страницы, она, точно невзначай, смахивает горы одну за другой в неуклонно расширяющуюся трещину в земной коре, обрушивая вслед зернистым разламывающимся породам свой ослепительный грохот, вспышки молний и ливневые потоки; подбираясь к лесу, она сметает прочь каменистое охряное поле, больше походящее на пустыню, чем на пашню, напоминающую о своём изначальном предназначении чрезмерно культурной формой — сетью равномерно разветвляющихся, скрещивающихся под прямыми углами дорожек; наконец, стволы деревьев начинают возмущённо раскачиваться, обнажая куски почерневшего неба, обрушивая в подлесок мелкие ломкие ветви и гулкие большие сучья, осыпая землю градом разнокалиберных шишек; затем где-то с краю, всё ещё в отдалении, раздаётся тяжёлый скрипучий хруст сосен, вздрагивает земля — вначале мягко, затем лихорадочно распадаясь, исчезая в растущем разломе; шквал, стягиваясь в тугую спираль, обхватывает деревья, укладывая их то в одном, то в другом направлении, завивая и выдирая с корнями, будто обезумевший парикмахер, и тогда уже весь лес рушится ствол за стволом, словно крепость из домино, ненадолго взметаясь вверх вслед за рокочущей серой стеной из почвы, листьев, камней, животных и богов, чтобы через миг обрушиться в кипящий разлом и навсегда исчезнуть.
Но вслед промелькнувшему насекомому исчезает не только лес, когда Солнце взметает хитиновые надкрылья и, медленно проходя над полукольцом моря, погружается в береговой сумрак, не рассеивая его, а проводя сквозь девять кругов цветовых градаций, включая растождествление последнего цвета, испепеляя ледники и туманы, тысячелетние напластования окаменелостей, истолчённые в меловую пыль черепа и хребты, комически соединённые, точно в последней молитве, передние конечности, скабрёзные узоры на прохладно-затенённом, укрытом сохранной пылью участке стены ниневийского книгохранилища, пену и облака, вулканы, утёсы, шхеры, складчатые соляные дуги, влагу пещер, подземные реки и малахитовые леса. Исчезая, существо не видит впереди даже подобия коридора или способного раскрываться под его шагами пространства, вода превращается в пыль, камни распадаются в муку, воздух, вибрируя, словно в сомнении, сначала крошится с едва уловимым шелестом, затем валится целиком вниз, как необъятный кусок жира, и, проталкиваясь энергичными мускульными сокращениями, пропадает равномерно и быстро. Тогда существо со сдержанным изумлением осознаёт, что оказалось в ловушке, и теперь необходимо восстановить хотя бы часть прежних навыков, но какими были эти навыки, и в чём состояла их значимость? На краю местности, напоминающей эволюционно усовершенствованную рыболовецкую сеть или хитроумно устроенную паутину, оно замечает нечто вроде чёрного узла, жирной маслянистой точки, неравномерно пульсирующей и угрожающей существу всем своим нечётким видом — до того смутным, что оно обмирает от ужаса, цепляясь когтями за усовершенствованную паутину, но не может сдвинуться с места. Тогда, поддавшись панике, оно раздвигает нити, но сеть настолько совершенна, что имеет множество слоёв, и, сорвав один, оно лишь проникает на следующий, более прочный уровень. Наконец оно замечает, что, помимо когтей, оснащено крупными крепкими клешнями, с помощью которых можно распороть сеть и совершить побег, избежав попадания в хелицеры паука. Но как только клешни существа прокусывают один из толстых стеблей сети — вся паутина, прежде мягкая, эластично натянутая, гневно взвивается, разбегаясь во все стороны, мгновенно раздавив жирное чёрное пятно, казавшееся её абсолютным владетелем. Белая густо вспененная жидкость, хлещущая из разрубленной сети, подкидывает обезумевшее существо, щёлкающее бесполезными уже клешнями, долго вращает на поверхности, кружит, то погружая вглубь, то снова выбрасывая вверх, и наконец топит, вмиг сминая, перемалывая и растворяя в себе, заполняя всё пространство вширь, аплодируя своему возрастающему кипению хлопками взрывающихся на поверхности пузырей. Так, исчезая, существо снова исчезает, не видит ничего ни вблизи, ни далеко впереди, равномерно отсутствуя, вновь не владея никакими представлениями о пространстве, пока ещё неохотно, всё ещё робко, но уже открывающемся далее, за наслоениями внушительных пустот, в сумрачном промежутке, необходимой остановке между расстояниями и пролётами, в тишине неизбывной паузы, бездымно тлеющей поблизости, совсем рядом, или, во всяком случае, не настолько далеко, чтобы избежать тишины.
Существо не было человеком, так как человек всегда идёт в рост, подобно неистребимому сорняку, бороться с которым под силу разве что вулканической лаве, но даже она приносит удобрение в виде пепла. Катастрофа наступает не оттого, что вулкан, извергаясь, превращает в чёрную пыль всё, что есть, а затем — всё, чего нет, но потому, что проходит время, и зола, ложась в почву, приносит бурные плоды. Исчезая, человек не видит — может лишь крепко упираться ногами в землю, уходящую из-под ног, или же глубоко вдохнуть напитанный пеплом тёплый воздух в надежде, что выдохнуть не придётся, так как в это мгновение его заморозят. Он станет монолитным куском белого льда, таким безупречным, что его положат на леднике, среди других таких же кусков, белые медведи будут бродить вокруг и, принюхиваясь, сходить с ума. Исчезающий человек не видит, как где-то вращается золотая пластинка, и не слышит льющуюся музыку — не потому, что сознание его изумлено горестной метаморфозой, но оттого, что подсознание, ликуя, бросается прочь с насиженного места, спешит сорвать пластинку, расколотить вдребезги и втоптать в грязь. Исчезнув, человек ждёт: как будто оказался на скучном киносеансе, ему приспичило, а двери зала, как назло, заперты — остаётся лишь маяться, корчиться и, подвывая, смотреть постылый фильм. Исчезнув, он видит себя в стае безымянных шерстяных голодных тварей, судя по размеру и некоторым другим приметам, это бездомные кошки, чьё существование связано с постоянной конкуренцией за всё на свете, но об этом они никогда не думают, и вообще не думают, так как они кошки. Он не знает, нравится ему быть среди кошек или нет, так как он — кошка и ни о чём не думает. Затем, исчезнув, он видит себя снова человеком, пускай не очень красивым, пускай несчастным, израненным, контуженным, прикованным к постели, лишённым рассудка, умирающим, обмотанным в замаранное тряпьё, но всё-таки — человеком, и мысль о подобном существовании даже доставляет ему на минуту нечто вроде удовлетворения, но потом нестерпимая аммиачная вонь ударяет в нос, он понимает, что источник аммиака — он сам, и вот он уже обделался, измазался в нечистотах и едва не съел их, так как его мозг давно отказался от участия в этом спектакле. Наконец, исчезнув, он снова почувствовал облегчение, потому что ему показалось, что на этот раз он стал камнем. Небольшим камнем, не драгоценным, а просто камнем, таким же камнем, как все нормальные камни, лежащие, как и он, на живописном морском берегу, по грудь, то есть примерно наполовину, утопленным в песок, волна, набегая, омывает его солёной водой, потом отбегает назад, он греется на солнце, а потом снова приятно набегает волна, и так далее до бесконечности, но, вот беда, у камней нет даже тех ничтожных зачатков самосознания, которыми наделены бездомные шерстяные твари, у камней нет вообще ничего, и человеку, исчезая, на миг захотелось остаться, прервать исчезновение именно в этом месте, на приятном берегу, но у камней нет сознания, и тогда, конечно, ему пришлось, отправляясь вспять, снова обделаться в грязной постели, снова бороться за пропитание на улице среди меховых тварей, снова торчать в запертом кинозале, глядя на самого себя и ничего не видя.
Но так как существо не было человеком, ему не пришлось узнать о последующем развитии метаморфозы; не могло быть и никакой «метаморфозы»: узкий просвет, где едва мерцали некие фигуры, в голубой глубине воды, под надёжным прикрытием ветра или безветрия, в толще горячей почвы, изнемогающей от изобилия внутренней жизни, где-либо за границами среды, в которой нет ни ослепительного света, ни совершенной вековой темноты, в средокрестии морских течений, где не остаётся ни объектов, ни даже самых зыбких следов, — всюду, где только могла или не могла совершиться метаморфоза, не было существа, способного её пройти. Но лишь до мгновения, известного муссону, отрешённо прочёсывающему саванны, тропики, ксерофильные кустарники, мангры и даже пустыни в поисках, казалось бы, бесполезных ему дальбергий, когда всякое движение оказывается в просторном плену сплошного перехода, переключения от звена к звену, от острова к острову, от обломка к обломку, от холма к болоту, от оврага к солончаку, от фации к урочищу, от сонливого покоя — к восходящему движению ветра над взгорьем, от настойчивой постепенности прилива — к броску ската на умеренной глубине, от недвижной полуденной тени — к суточному вращению неба относительно горизонта и так бесконечно далее, словом, как если бы вернуть девственную целость кокосовому ореху было куда легче, нежели расколоть его, — двойное дно движения преодолевает завершающую стадию отслоения, выворачивая себя наизнанку и втягиваясь внутрь на манер мелкого моллюска, проглоченного хвостоколом вместе с небольшой порцией песка. С этим движением, разомкнув органы зрения навстречу режущему свету, существо замыкается в новой фазе, по-прежнему не имея возможности оценить преимущества неумолимого закона, вновь пресекшего пустоту несуществования ради влажной тяги капель, сбегающих по наклонным листам к земле. Пробуждение нисколько не ведёт к завершению сна, и существо, открыв глаза, неспособно установить даже зыбкое соответствие между зрительной информацией и окружающим миром, сохраняющим непрерывное производство смертельных опасностей своим главным свойством. Казалось бы, в подобной инкарнации оно обладало лишь начатками рефлексов и ограниченным набором простейших реакций, немногим превосходя инфузорию или эвглену, но, минуя стадию образования так называемого интеллекта, в которой организм обрастает нервной системой (подобно тому, как самая безжизненная почва, голый камень, рано или поздно уступает свою поверхность растениям), оно сразу перешло в следующую, более совершенную фазу, для которой интеллект, почитающий себя наивысшим и предельным достижением живого организма, оказывался лишь рудиментом — избыточным напоминанием о пройденной метаморфозе. Но даже исключительные внутренние возможности (подобно тому, как грозовой шквал стирает с лица земли возделанные тысячелетним покоем леса) обнажаются в местах своего бессильного ничтожества перед лицом заурядной задачи физического выживания в лучах слепящего солнца. Но уже следующим шагом, даже не изменив положения в небе, Солнце попросту сжигает живое существо вместе со всеми исключительными и ничтожными способностями, несовершенством оптики, преодолённым интеллектом и неизъяснимым стремлением жить, вновь и вновь принося в жертву слепой метаморфозе все накопленные обороты Земли вокруг своей оси и вокруг Солнца. Преодолённый годовой цикл, накладываясь на последующий, оседает многослойным костюмом в пышном гардеробе мёртвых богов под облаками жарко вспененных хлопьев иссиня-чёрной пыли, иглами звёзд в футлярах из рыбьей чешуи, асфиксически распахнутыми резиновыми ртами голодных калош с высунутыми наружу языками стелек из кожи, испещрённой узнаваемыми наколками, наспех скроенными шрамами, укусами и швами.
